В нашем алтайском посёлке около Лениногорска жили не только пленные немцы (об Рудольфе я уже рассказала).
Зимой 1944-1945 годов к нам привезли высланных с Кавказа чеченцев, и у
меня появился ещё один друг, которого я помню всю жизнь.
На мой тогдашний взгляд, чеченец Хадэр был уже старым.
Внешность его была устрашающая: высокого роста, могучего телосложения, с орлиным носом, чёрной бородой и сверкающими глазами.
Таким он предстал перед мамой, которая работала заведующей детским садом.
Но она, прожившая до войны на Кавказе до 12 лет, не испугалась и взяла его на работу.
Он стал ночным сторожем, кучером, плотником…
Хадэр был одинокий. Что случилось с его семьёй и была ли она вообще, мы не знали.
Мне он понравился сразу, когда при виде меня его сдвинутые брови разошлись и он улыбнулся.
Я много времени проводила у мамы в детском саду: приходила туда после
школы, читала малышам сказки, играла с ними, смотрела как Петер и
Рудольф воссоздают на стенах сюжеты русских сказок с немецким колоритом.
С появлением Хадэра у меня в детском саду появилось место, где я отдыхала и мечтала, где мне было так спокойно и хорошо.
Я росла девочкой мечтательной. Но мечтать я могла только в подходящей
обстановке – в постели, перед сном, когда я уносилась в далёкие
волшебные страны, где жили принцы и принцессы… Но помечтать удавалось
недолго – я быстро засыпала.
А теперь я могла мечтать днём – в
жилище Хадэра. Жил он в сарае. Это было крепкое бревенчатое строение,
выдерживающее алтайские морозы.
Хадэр сколотил себе нары, на которых спал, обзавёлся маленькой печкой-буржуйкой, и дом был готов.
С утра он отправлялся по своим делам: прежде всего за лошадью, которую
ему давали на день – привозить дрова, продукты для детей.
Лошадь
днём надо было кормить. Поэтому Хадэр косил траву на лугу у детского
сада, сушил её, потом собирал сено и хранил его в сарае.
Вечером лошадь отводил в конюшню.
Кроме того, он ремонтировал ветхие столы, стулья, шкафы и раскладушки в
детских группах, заготавливал дрова, иногда на этой же телеге отвозил
по делам заведующую.
Поздно вечером Хадэр кончал работу и приходил в
свой сарай. Знаю, что мама кормила его тем же, что ели дети. Думаю
теперь, что есть он мог не всё, но ничего не просил.
Днём жилище
Хадэра часто становилось моим. На нарах всегда лежало свежее сено, по
углам, в сене, всегда шуршали крысы, зимой топилась печка.
Я ложилась на нары, укрывалась тулупом Хадэра и мечтала, мечтала…
Иногда заходил Хадэр, улыбался своей сумрачной улыбкой, что-то брал и уходил.
Он плохо говорил по-русски, но мы понимали друг друга без слов.
Среди своих у него не было друзей. Его другом была я.
Зимой я заболела скарлатиной и меня отвезли в городскую больницу, за 10 километров от посёлка.
Мама не могла приезжать ко мне часто – она работала.
Зимы на Алтае суровые, снежные, с ветрами. Но каждый день в больничном
коридоре появлялась высокая фигура в тулупе, мохнатой шапке, с
заиндевелой бородой – только знакомые глаза сверкали, да в улыбке
обнажались белые зубы…
Он привозил мне письма, книги, баночки с
кашей от мамы, деревянные фигурки своего изготовления, а главное – свою
неповторимую улыбку.
Я многого тогда не понимала, не
интересовалась, почему Хадэр один, просто чувствовала, что в общении со
мной, чужой маленькой девочкой, его одинокая душа отдыхает.
|
